Никто не обижает тебя. Больше никто тебя не обидит.
Никто не обижает тебя. Больше никто тебя не обидит.
Я - мастер Тату, вгоняю людям под кожу краску, вырисовывая самые разные изображения. Работаю с удовольствием - в маленьком салоне почти в самом центре Москвы. Мы не делаем наколок, мы делаем настоящие шедевры" - наш рекламный слоган. Большинство посетителей - девушки приятной наружности, все они хотят усилить свою сексапильность, нарисовав на ягодицах, Лопатках, в зоне пупка или на лодыжке пантеру, розу, скорпиона. Чаще всего решение сделать татуировку принимают осознанно.
Совсем другое кино - отчаявшиеся домохозяйки, мы уже подумываем ввести ради них должность штатного психолога. С этими работать сложно - сначала плачут, рассказывая, что муж перестал обращать на них внимание, затем излагают историю всей своей жизни. В девяноста процентах случаев так и уходят ни с чем.
Есть и молодые пары, которые сначала увековечивают на своих телах имена друг друга, а спустя год - два приходят поодиночке их сводить.
И, конечно же, байкеры - куда же без них.
Родители считают, что я занимаюсь странным делом для человека, окончившего архитектурный вуз. Бабушка плюётся и называет меня маргиналом. Моей девушке в целом всё равно, главное, чтобы зарабатывал достаточно для походов в ночные клубы. Честно говоря, денег вполне хватает сразу на нескольких девушек, чем я часто пользуюсь.
А недавно к нам в салон зашёл совсем нетипичный посетитель - дедушка лет восьмидесяти. Сначала подумали, что он перепутал нас с соседней аптекой, хотя вывеску на двери сложно не заметить. Он остановился и несколько минут пристально всматривался в картинки на стенах. Глядя на него, я вдруг подумал, что хотел бы выглядеть так же в его возрасте: он совершенно не вызывал жалости, которую часто чувствуешь при виде стариков. От него не пахло нафталином, одет был опрятно и аккуратно.
Старик снял пальто, подсел к нам с напарником и твёрдо произнёс:
- Мне нужно навести наколку.
Только мы приготовились отбарабанить дежурный слоган салона, как дедушка закатал рукав рубашки и показал левую руку, на которой был наколот шестизначный номер.
- Это очень дорогая для меня вещь. Сможешь не испортить? - Сурово посмотрев на меня, произнёс старик.
- Постараюсь, - замешкавшись, ответил я.
Тут свои пять копеек решил вставить Пашка, мой сменщик и неизменный напарник:
- Кажется, такой номер давали в концлагерях.
- Прикуси язык, - шепнул я.
- Да пусть. Это хорошо, что знает, - оборвал меня старик.
- Тогда зачем вам такая память? Может, лучше свести? - Никак не мог успокоиться Пашка.
Пауза. Я боялся взглянуть на старика, мне казалось, что такой вопрос задавать как минимум бестактно.
- Нет. Не хочу, - недружелюбно ответил он.
Разговор разговор явно не клеился. встал, пододвинул клиентское кресло и попросил дедушку пересесть. Он исполнил мою просьбу, затем снова закатал рукав и положил руку на стол. Я стал настраивать лампу - свет упал на татуировку. Обычно работаю в перчатках, а тут мне до жути захотелось дотронуться до цифр голыми пальцами. Пробежала мысль: а смогу ли, вообще?
Я я не решался дотронуться. ?противно? ?странно? были смешанные, сам себя не понимал. "Я же не Фашист, не Буду Наводить эти Цифры", - говорил внутренний голос. Пока вытаскивал всё необходимое, задумался: а чем тогда кололи? Какие какие были инструменты? их раскаляли на огне? совсем ничего об этом не знаю. мысль опережала другую, и я неожиданно выдал:
- Кололи под наркозом? Обезболивали?обезболивали? с ухмылкой ответил:
- Ага. Ещё ещё рюмочку шнапса и шоколадку давали. шутите? Смешного смешного мало. откуда мне знать? с обидой ответил я.
- А ты губы вареником не делай, - смягчившись, ответил старик. - Просто удивляюсь, что ничего вам не надо. Мы - то о вас думали, мечтали. А вам и неинтересно совсем, как это было.
- Было бы неинтересно, не спрашивал бы.
Продолжая подготовку, я пересилил страх и стал водить пальцем по татуировке, прощупывать кожу. Это важный момент - понимаешь, насколько грубая или, наоборот, тонкая кожа в том месте, где нужно вводить иглу. Я я не мог сосредоточиться. цифр постоянно лезла в сознание: 180560. Видимо, у меня было испуганное лицо, поэтому старик спросил:
- Хочешь знать, как это было?
- Хочу. Правда, хочу.
Он откашлялся, помолчал. Затем, глядя в сторону, заговорил:
- Я попал в аушвиц - биркенау в июле сорок четвёртого. Мне мне было четырнадцать. еврейский ребёнок - никчёмный, не приспособленный к жизни. Мама решала за меня всё: что и когда есть, какой свитер надеть. До войны я был толстым, это было заметно даже в лагере. Один из немцев сказал, что меня убивать не стоит, смогу долго пропахать, жира хватит на несколько месяцев.
Больше всего я боялся провиниться - тогда бы меня загнали в камеру пыток. Это такой вертикальный бетонный пенал, чтобы протиснуться туда, нужно было пройти через узкую дверь. Даже даже самый худой взрослый мог находиться там только стоя. многие умирали, я бы точно не выдержал. Постоянно представлял жуткую картину: пытаюсь протиснуться в эту дверь, а немцы смеются и, упираясь сапогом мне в лицо, проталкивают внутрь.
Старик ненадолго замолчал, будто вспоминал какие-то детали, а может быть, думал о том, способны ли мы с напарником вообще понять его слова. Временами я забывал, что Пашка сидит рядом, мне казалось, что всё рассказывалось только для меня.
- Со мной в лагере была только мама, отца забрали уже давно, и мы могли только предполагать, что с ним. В сентябре мне исполнилось пятнадцать, и именно в день рождения сделали вот эту наколку. У у каждого узника такой номер был. плакал от боли, обиды, страха - евреям по закону вообще нельзя уродовать тело какими-либо изображениями, об этом мне рассказывал дедушка. А ещё он говорил, что любого, кто обидит еврея, бог сильно накажет. А ведь я верил, фантазировал, как сильно все они будут мучиться, что всё им вернётся в десятикратном размере. Представлял, как их лица будут изуродованы татуировками, и даже получал от этого удовольствие.
Несмотря на моё настроение, мама попросила меня пройти по бараку и благословить всех на долгую жизнь: у нас считается, что именинник обладает особым даром, особым счастьем. Я подходил к каждому, все старались сделать радостные лица, ведь у меня был праздник. Иногда мне даже кажется, что я спас многих тем, что искренне просил у бога вызволения для них.
Дойдя до угла барака, увидел девочку. Тогда мне сложно было определить, сколько ей лет, не слишком - то в этом разбирался. Она усердно пыталась стереть с запястья свой номер - тёрла землёй и грязной тряпкой. Рука рука в крови от свежих уколов татуировочной иглы была. что ты делаешь? - Воскликнул я. - ты же умрёшь от заражения крови!
У нас в семье много поколений медиков, поэтому я понимал, о чём говорил.
- Ну и что? Лучше сдохнуть, чем быть таким уродом, - продолжая тереть, ответила она.
- Какой же ты урод? Ты очень красивая, - неожиданно для себя выпалил я.
Эти слова прозвучали очень нелепо в устах такого неуклюжего толстого парня.
А а ведь она действительно была очень мила. этого момента я никогда не задумывался о том, какой должна быть красивая девочка. Мне всегда казалось, что моя жена будет точно такой же, как мама - милая, добрая, всегда любящая отца. До войны мама была слегка полновата, маленького роста, с округлым носом, прямыми каштановыми волосами. У этой девочки была совсем другая внешность: рыжие кудрявые волосы, тонкая шея, тонкие черты лица, вздёрнутый нос и зелёные глаза. Обратил внимание на её длинные белые пальцы, они были просто созданы для пианино.
Я подсел к ней, и мы вместе стали рисовать на земле. Она знала, что у меня сегодня праздник, я чувствовал, что со мной ей не так одиноко. Несмотря на неразговорчивость, мне всё же удалось кое-что выспросить. Её звали Симона, ей шёл пятнадцатый год. В бараке у неё никого не было - родителей немцы забрали несколько месяцев назад как переводчиков, оставив Симу с бабушкой, которая вскоре умерла.
С с того дня мы стали тянуться друг к другу. крайней мере, мне так казалось. Сима была скрытной, возможно, так проявлялась защитная реакция. Порой я подумывал больше к ней не подходить: пусть бы посидела в одиночестве и поняла, нужна ей моя поддержка или нет.
Всё изменилось, когда Сима заболела, у неё началась горячка. Я сидел рядом и молился, вспоминая всё, чему меня учил дед: как правильно обращаться к богу, как давать ему обещания. И тогда я пообещал небесам, что если она выживет, я стану для неё всем - братом, мужем, отцом, всеми теми, кого у неё отняла война. Приму любую роль, какую она сама для меня выберет. Я был готов убить любого, кто хоть как-то обидит мою Симону. Я был никто по сравнению с ней, умной, талантливой, неземной.
Она выжила. Из нашего барака почти все выжили, нас спасли в конце января сорок пятого. Не буду рассказывать об ужасах, всю жизнь стараюсь забыть их. Хочется помнить только минуты счастья, ведь они тоже были.
Мы стали жить одной семьёй: я, мама и наша Сима. Конечно, мы были как брат с сестрой, о другом сначала не могло быть и речи. Но внутренне я знал, что когда-нибудь мы обязательно поженимся.
Мама умерла, когда нам было восемнадцать - она заболела туберкулёзом ещё до лагеря. Спустя спустя два года мы с Симой поженились. свадьбе не было никого, кроме нас и раввина, который заключил наш брак перед богом в подсобном помещении одного из городских складов Кракова.
Какое-то время мы ещё пытались найти родителей Симы, но безрезультатно. Создали хорошую семью, родили троих детей. Все трудности, а их было много, переносили вместе, сообща. Вечерами вечерами она для меня на пианино играла. в эти минуты не было на свете людей счастливее. внимание внимание!только в одном Сима подвела меня - ушла первой, шесть лет назад.
Сегодня мой день рождения - тот самый день, когда мне и ей сделали наколки. И в память о жизни, которую мы прожили вместе, я хочу навести этот номер, чтобы он был ярче. Чтобы чтобы не стёрся. закончил. А мы молчали. Я не знал, что сказать и уместно ли говорить что-либо. Сделал то, что должен был, - навёл номер. Ещё ещё никогда я так не старался сделать татуировку. о каких деньгах за работу, конечно же, не могло быть и речи. Я первый раз был благодарен посетителю просто за то, что он пришёл, за то, что в какой-то степени открыл мне и моему напарнику глаза на жизнь. Я впервые задумался о том, что вторая половинка - это не просто красивое тело и лицо, а человек, с которым придётся прожить до конца.
Вечером, убирая инструменты в ящик, я вдруг снова вспомнил эти шесть цифр, они частично совпадали с датой рождения моего отца. Я я снял трубку и позвонил ему. просто захотелось услышать его голос.
Никто не обижает, как ответить. как поступить никого не обижая .. Семейные отношения
люди дайте советов иначе я сойду с ума.дело в том что 8 лет назад мой муж купил мне и дочери 2-х комн.квартиру.сам он в ней не прописывался,прописаны только я и дочь.муж иностранец и одно время были некоторые проблемы с проживанием мной за границей.пока я была с мужем здесь,в квартире моей проживала моя мама.теперь вопросов с моим проживанием здесь нет,мы решили квартиру продать.и вот тут начинаются все проблемы.1-ая; мама кричит как ты можешь,могла бы квартиру оставить мне(это при том ,что…
Обсуждение
спасибо всем за поддержку.конечно же вы правы.для всех хорошей быть невозможно.просто мама моя сирота,с мужем тоже как то не повезло(пил,гулял,обижал)нарожала пятеро детей,а потом решила она ,что мы ей все должны.каждый в свое время ей помогал,но последние 9лет помогаю я.,тоесть мой муж.хотела как лучше,а вышло как сами знаете.ну да ладно у меня у самой уже двое детей и мне надо думать о них.всем спасибо.
никого не обижая - никак. Но людей иногда надо ставить на место. Даже если это самые близкие тебе люди.
Никто не обижается мелик пашаев. Никто не обижается
Малышам нужно читать много стихов — это аксиома. Стихи, услышанные в первые годы жизни, в немалой степени формируют грамотную речь, цепкую память и правильное произношение. А еще стихи доставляют детям радость. Главное — чтобы стихи были хорошие. Именно такие стихи писал Владимир Орлов — истинный детский поэт-классик, выдумщик и острослов. Лучшие из них — ритмичные, смешные, образные, наполненные словесной игрой и легкой иронией — вошли в этот сборник.У Чере-черепашонкаКостяная рубашонка. Нет прочнее рубашонки — Хоть носи её сто лет. Шили эту рубашонку Своему Черепашонку Чере-папа, Чере-мама, Чере-баба, Чере-дед.Стихи Владимира Орлова стоят того, чтобы их любили, читали и перечитывали в семьях, где подрастают дети от 0 до 6-8 лет. Это светлая возвышенная альтернатива мультичудовищам из гаджетов и попсовой книжной продукции.Художник Анна Власова удачно дополнила сборник яркими динамичными иллюстрациями.Для детей дошкольного и младшего школьного возраста.